13 декабря исполняется 85 лет критику, искусствоведу, просветителю Андрею Золотову. Российская академия художеств, где Андрей Андреевич вот уже 10 лет вице-президент, выпустила к юбилею коллеги двухтомник его работ. Эта тысяча крупноформатных, богато иллюстрированных страниц — больше, чем ретроспекция одной, пусть и весьма насыщенной творческой биографии: по сути это взгляд на главные направления и смыслы русского и мирового искусства как минимум двух последних столетий.
Взгляд — значит панорама и острота индивидуального ракурса одновременно. Символ такого единства — уже в рисунке на фронтисписе: портрет Золотова работы Михаила Аникушина. Много лет зная Андрея Андреевича, могу подтвердить, до чего точно уловлен образ. Но тем более не случайна (у мастера такого-то ранга!) ассоциация со знакомым по хрестоматийным портретам обликом Владимира Стасова. Великий русский критик — профессиональный и человеческий ориентир Золотова. Наблюдатель гигантского кругозора, вместе с тем никогда не ограничивающийся простой констатацией факта, а всегда горячо переживающий то, что задело за живое. Ни в коем случае не холодный арбитр, а такой же художник, только предмет его образа — само искусство... Эту характеристику — при всем понимании исторического масштаба фигур — с одинаковой справедливостью можно отнести к обоим деятелям.
Андрей Золотов. Рисунок Михаила Аникушина, 1990 г.
В эссе и статьях Золотова мы редко встретим употребление узкопрофессиональной терминологии (и уж точно не встретим злоупотребления какими-нибудь «параллельными диагоналями» или «двойными доминантами»). Зато значение явления, тем более личности может быть подчеркнуто через яркую, неожиданную деталь.
Допустим, через диалог со Святославом Рихтером: «Андрей, а когда в Москве поставили памятник Стасову?!». Вроде бы курьез — Святослава Теофиловича ввела в заблуждение «стасовская» борода Фридриха Энгельса у Кропоткинских ворот. Но по сути — штрих, говорящий об истинном ранжире ценностей в глазах великого пианиста. И подлинная оценка вклада того, кто в молодости играл в четыре руки с Глинкой, в зрелом возрасте благословил на могучую карьеру Шаляпина, а на склоне лет помог получить образование юному Маршаку, тем самым повлияв не только на свое время, но и «заглянув» почти на столетие вперед.С Рихтером в жизни Золотова связаны десятилетия общения, десятки статей, целая серия фильмов (ставших, замечу уже от себя, настолько классикой, что цитировались и известным французским кинодокументалистом Брюно Монсенжоном — правда, не всегда вспоминавшим о необходимости ссылаться на первоисточник уникальных кадров). И опять же — никакой ложной учености. Золотов не посвящает страницы своих трудов, допустим, особенностям рихтеровской педали — ему достаточно сказать: «Мог исполнять Шуберта или Шумана, и вдруг вы понимали, что жил на свете Клод Дебюсси! И каким-то образом они там, наверху, услышали и обрели друг друга...».
Со Святославом Рихтером на фестивале «Декабрьские вечера»
Дебюсси — еще одна ключевая для Золотова фигура. Не только как один из столпов мировой музыки, но как самый, может быть, чистый представитель символизма. А символизм, по Золотову — противоположность натурализма: он — синоним искусства, то есть умения разглядеть и расслышать в материальном и конкретном — идеальное и общее. Не зря и весь двухтомник называется «Сад Дебюсси». Кроме того (а может, это и главное) Клод Великий — пророк, предвосхитивший место России в духовной жизни человечества: «...а русская душа? Разве она заключена только в Толстом, Достоевском, Горьком? Можно ли забывать о музыкантах значения Мусоргского, Бородина, Римского-Корсакова?.. Эти русские удивительны!.. Русские дадут нам новые импульсы для освобождения от нелепой скованности. Они помогут нам лучше узнать самих себя и более свободно к себе прислушиваться»...
Двухтомник не зря называется «Сад Дебюсси»: великий композитор-символист больше ста лет назад предугадал духовное будущее России
Слова, написанные на заре ХХ века после концерта музыки Мусоргского в Париже. Оправдала ли их Россия? Бесспорно, если посмотреть хотя бы на список отечественных деятелей, о которых пишет, с которыми беседует Золотов: Астафьев, Распутин, Айтматов, Смоктуновский, Ефремов, Олег Борисов, Чурикова, Юрий Соломин, Григорович, Бессмертнова, Генрих Нейгауз, Мравинский, Геннадий Рождественский, Луганский... Даже очерк о легендарном немецком режиссере Вальтере Фельзенштейне, изменившем взгляд на мировое оперное искусство, начинается с... барельефа Глинки на здании, соседнем с берлинской Комише опер — Михаил Иванович скончался здесь в 1857-м.
Разочаровала ли Россия человечество? Такой фразы нет ни на одной из тысячи золотовских страниц, но есть предельно честные замечания, которые нам самим помогают судить на эту тему с той же степенью непредвзятости. Например — статья совсем еще молодого (1966 год) журналиста о проекте памятника Ленину: «Чем истины выше, тем нужно быть осторожнее с ними, иначе они вдруг обратятся в общие места, а общим местам уже не верят». Как деликатно, но вместе с тем беспощадно! И «всего лишь» цитата из Гоголя. Но как точно найдена — не в бровь а в глаз!
А воспоминание о заседании Генассамблеи ООН, на котором все страны голосовали за резолюцию об объявлении десятилетия культуры; против была только одна страна — США. Хотел того Золотов или нет, но наблюдение драматично рифмуется (или антирифмуется?) с сегодняшним днем, когда по большинству вопросов противопоставляет себя миру совсем другое государство...
И все же у монументального двухтомника финал оптимистический. Не зря последняя из больших глав посвящена Георгию Свиридову — наверное, самому крупному из художников, долговременным общением с которым наградила Золотова жизнь. Георгий Васильевич, сумевший и в космополитичном ХХ столетии отстоять ценность национального начала в музыке, верил, что Россия пронесет свое нравственное предназначение сквозь века.
Впрочем, самый последний уровень, на который поднимает нас книга, еще выше. Обратим внимание на структуру: Ариетта — короткая начальная глава, где сформулированы нравственные принципы критики. А дальше — ее вариации: из областей изобразительного искусства, театра, кино, литературы, музыки... Это же форма финала 32 сонаты Бетховена! Возможно, самого философского, печального и светлого произведения великого композитора. На котором счет бетховенских сонат завершается.
Символика понятна — но вновь вспомним: символ — не буквальный аналог реальности. Вот и после 32-й еще много чего было. Например, Девятая симфония.
Свежие комментарии