То, что Теодор Курентзис и его musicAeterna специалисты по Моцарту, не новость, но как же радостно вновь и вновь в этом убеждаться. Притом что на этот раз (12-13 апреля в Большом зале Московской консерватории) звучала не оперная, не ораториальная, (в последние годы более для нас привычная в репертуаре коллектива), а самая что ни на есть чистая симфоническая музыка. Да такая, где не скрыться за грифом «редко звучащее»: 40- я и 41-я симфонии. Где исполнитель попадает под перекрестный огонь сравнений с десятками классических интерпретаций, среди которых и романтизированные версии Караяна, и скрупулезно-академичное воспроизведение Баршая, и «озоновая», как от электрофорных машин XVIII века, свежесть аутентики Арнонкура…
Курентзиса мы тоже знаем как фанатичного аутентиста. И на сей раз были жильные струны, натуральные медные, строй, как мне услышалось, примерно на четверть тона ниже современного… Но не было того, что раньше порой вызывало… скажу осторожно – вопросы: нарочитого заострения фраз, когда в каждом (каждом!) самом малом мотиве был свой акцент-кульминация и провал почти в неслышимость в конце. От этой манерности не осталось и следа. А пластика – сохранилась полностью, более того: став естественными, фразы заговорили, как живые существа. Вернее, как согласный, очень сложно и цельно устроенный хор голосов, рассказывающих нам, какой представлялась Моцарту 233 года назад идеальная звуковая вселенная, и что он хотел донести до нас сегодняшних, и до тех, кто будет слушать это еще через 233 года, и еще через 233.
Опять-таки – никакой нарочитой ускоренности темпов, которую почему-то, по одним им ведомым причинам, многие аутентисты взяли за догму (они что, слышали записи фирмы «Мелодия» того времени?). Из-за которой терял в значительности (опять же на мой слух) Реквием того же Моцарта в исполнении того же Курентзиса. Теперь музыка развивалась ровно в тех темпах, какие ей, мне кажется, предписаны самим естеством. Мелодии, сохраняя спектрально чистую безвибратность, наполнялись живой звуковой плотью. Секвенции, оставаясь ясно-структурными, обретали напряженность внутреннего диалога: мотив-вопрос – мотив-ответ.
Особенно яркое впечатление произвела 41-я. Курентзис и обставил ее по-особому, «отселив» изумительную 40-ю в первое отделение, а без того грандиозному «Юпитеру» (как по двухсотлетней традиции называют эту партитуру) предпослав сочинение, благодаря ему, Теодору, тоже ставшее у нас репертуарным – Масонскую траурную музыку. Благо тому и тональность «до» способствовала, и возникший параллелизм со структурой «от трагедии к веселью», точнее, к «веселой драме», знакомой нам по увертюре к «Дон Жуану». В «веселой драме» последней моцартовской симфонии ведь тоже много и областей тьмы, и, особенно во второй части, прямой боли. Которую, впрочем, чувство такта не дало исполнителям гипертрофировать в пафос, а сохранило на уровне той идеальной эмоциональной гармонии, каковая на всем белом музыкальном свете и есть, наверное, у одного только Моцарта. Кстати, трогательный штрих – некоторые музыканты, прежде всего духовики, чей звук особенно чуток к малейшим колебаниям их собственного психофизического состояния и к состоянию окружающего воздуха, остались в перерыв на сцене и тихонько выгрывались-вслушивались в созвучия будущей Trauermusik, превратив даже сам антракт в преамбулу к финальному грандиозному симфоническому диптиху, в один из малых спутников главной моцартовской планеты-симфонии.
А в этой царственной «планетарной» партитуре я бы выделил как сферу особого света финал. Он и самому Моцарту, мне кажется, должен был быть дороже всего остального – настолько сложное, многотемное и вместе с тем цельно-устремленное, как возносящийся к небу собор, здание выстроилось в сознании композитора. Пожалуй, ни у кого, как у Курентзиса, я не слышал такой ясности, слитности и структурности пятитемного фугато коды, как в этой интерпретации, заставившей поверить, что ничего прекрасней и ослепительней этого не было и не будет в музыкальном мире создано.
Одно замечание. То, что Курентзис – антипод Караяна или Мравинского по части сценического поведения, общеизвестно. Скорее всего, судя по сохранившимся словесным описаниям и рисункам (часто шаржевого свойства), он продолжатель стиля Малера. И, очевидно, оркестрантов musicAeterna именно такая наэлектризованная до степени жреческого действа или шаманского камлания манера заводит до нужной кондиции. Но слушателя (упорно в наш зрительский век называю так себя, прирожденного меломана) этот «балет лица», да и вообще балет за дирижерским пультом может отвлекать. По крайней мере автора этих строк он отвлекал даже во втором амфитеатре, куда милостью организаторов меня пустили в первом отделении (а звук в Большом зале консерватории всюду роскошный), но в 3-м ряду партера, куда собственной наглостью я переселился во втором отделении, это пантомимическое шоу просто сильно мешало.
Впрочем, далеко не всем. Поговорил потом с несколькими товарищами по счастью быть на этом вечере – им как раз увиделось-услышалось высокое единство музыки и жеста. Да и мне в конце концов ничего не стоило закрыть глаза…
Счастливы петербуржцы – Курентзис и musicAeterna уже почти два года их земляки и могут увлекать своей игрой постоянно. Впрочем, и в Москву подопечные Теодора приезжают с завидной регулярностью – раз в несколько месяцев, а только что, знаю, и Нижний Новгород посетили. Откуда столько сил в ковидную пору! Не иначе как вправду их лидер – ну точно шаман! – знает источник вселенской энергетической подпитки.
Свежие комментарии